Этой зимой меня тянет к реке. После работы я выхожу на набережную и смотрю вниз. В белой пленке льда проталина — утки ныряют, трутся друг о друга, шипят, бьют крыльями, выдирают перья, перья качаются в мерзлой воде. Я представляю, как одним утром сяду за руль, буду долго ехать по бурой дороге, пока не приеду к реке, другой реке, лягу головой к течению, опущу лицо в снег и буду слушать, слушать, а потом увижу.
Этой зимой мне хочется быть прозрачной и ясной, как вода. Мама предложила проколоть презерватив, я устало сказала: «Мам, идея интересная, но моя жизнь это не бразильский сериал, не буду ничего прокалывать».
По дороге к метро я останавливаюсь у каждого дерева и фотографирую покрытые льдом ветки. После зимнего дождя скованные деревья заколдованно светятся.
Это странное место жизни, пока я тут стою, мне хочется оправдываться и объясняться.

Три года назад я делала перформанс, кураторка после репетиции сказала: «Ну, это как-то слишком по-женски и бинарно, сейчас так никто не делает». Когда я думаю о желании завести ребенка, я думаю, что это тоже по-женски и бинарно.
Сейчас так никто не делает.
Это водораздел.
Одни по одну сторону, другие по другую, по эту сторону так никто не делает.
Хотеть ребенка — значит хотеть тепла, молока, огромный полный живот, прилив окситоцина, говорить тонким голоском, хочешь видеть в нем его, еще хуже себя. Хочешь изоляции, преданности, опыта терпения. Потом выпотрошенности, оставленности, всемогущества и страха такого большого, что может раздавить.
Признаться, что хочешь ребенка — признаться еще и в том, что хочешь быть отданной чему-то. Отдать контроль природному, согласиться на то, что может произойти тысяча вещей, которые разобьют твое сердце. Да, сама жизнь тоже содержит эту тысячу вещей, но ребенок — это тысяча возможных плохих случайностей в квадрате.

Преданность, отданность, бессонница, всемогущество.
Испытывать страх или покачиваться на ладонях жизни, чувствуя опору.
Живот с ребенком или пустой живот.

Меня интересует чувство пустоты у границы.
Я стою и не вижу, что на другой стороне, могу только представлять, еще не знаю, есть ли там что-то для меня.
Я назвала эту остановку предматеринством. Дать чему-то имя — начать движение.
Предматеринство — стоять одной с невидимым ребенком на руках. С отсутствием в руках. Отсутствие может быть осязаемым, отсутствие задает форму, Так, стакан — отсутствие воды, шкаф — отсутствие одежды, квартира с голыми стенами — отсутствие дома, а мои руки — отсутствие ребенка.
Является ли в таком случае отсутствие синонимом ожидания?
«Он не то, чтобы не хочет, просто надо подождать».

Странное чувство потери в том месте, где ничего не произошло. Можно ли потерять то, чего у тебя не было? Я захожу в переход и чувствую себя, как в тот день на Менделеевской.
Тогда я вышла из метро, встала напротив театра и сделала быстрый снимок. Это был март 22-го.

Я никогда не мечтала иметь ребенка, но с детства мечтала быть по ту сторону театральной сцены.
У Юли были кольца на всех пальцах, сумка Prada и треники Adidas, в которых она танцевала. За ней хотелось идти куда угодно. Мы встретились в кафе «Салют», я взяла боул с бататом и кофе, хотя денег было в обрез. Она положила передо мной стопку листов и сказала: «Вот твоя копия сценария, прочитаешь потом».
У нас была маленькая команда, я отвечала за декорации. На репетициях я ничего не могла придумать и смущалась актрис. Дни проходили в спорах, медленно сцены вставали на свои места, персонажи проявлялись. Мы искали реквизит, учили реплики и готовились к показу для худрука.
В день показа на сцене я пришла первая. Поискала выключатель, загорелся свет, и внутри щелкнуло. Меня вело чутье, появилась уверенность, что сейчас я соберу инсталляцию и будет как надо. Я летала по залу, вешала декорации, настраивала софиты. Внутри росло чувство — я этому принадлежу.
Мне хотелось лечь на пол черного зала, и остаться там.

Все закончилось резко, в том числе театр. Спектакль так и не выпустили. Меня выплюнуло в немой, сияющий февраль из теплой темноты живота театра.
2 марта 22-го года я вышла из метро и сделала фотографию. На фотографии первое солнце равнодушно обещает весну, мерцает в квадратных и круглых окнах, в нижней части снимка монотонно светится поток машин, со зданием театра все по-прежнему, но нас там нет и больше не будет.
Что-то просто не случилось, оно было рядом, но повернуло в другую сторону и поплыло вдаль от меня. Я смотрю на эту фотографию как на посмертную маску, не знаю чего. Театра, моей мечты о театре, или о юности, где было место мечтам о театре.

Ребенок не спектакль. Предматеринство — не чтение сценария, у меня нет сценария. Но пространство ожидания и пространство прощания похожи. Это место неслучившегося: еще не случилось, уже не случилось. Где граница, когда «еще» медленно перетекает в «уже»?
Они похожи пустотой, которая удивляет, когда наталкиваешься на нее.
Здесь что-то было раньше — кажется, здесь уже что-то должно быть.
Я хожу вокруг этой пустоты, обдумываю ее, катаю мысль о ней из стороны в сторону.

Этой весной я еду по буро-красной дороге с пустотой к реке.
Пробираюсь к берегу, укладываюсь в хрусткий, влажный снег, головой к замерзшей воде.
У реки ничего нет, даже самой реки, я лежу перед белизной и смотрю в белое, пока глаза не начинают болеть. Пытаюсь уловить звук течения воды, но слышу только шелестящий сухими семенами клен и камышовый шепот.

Пустота разворачивается. Пустота — это пауза и остановка. Я пытаюсь ее обнять и становлюсь частью паузы.