Я не помню, как узнала о той своей беременности.

В квартире, где мы тогда жили, был совмещённый санузел. Должно быть, там я и сделала тест.

В ожидании результата я смотрюсь в зеркало икеевского шкафчика — белая краска облупилась от влажности.

Через несколько недель в том же зеркале я вижу пустоту. Она окутывает и заполняет меня.

В первый раз я смотрела «Андрея Рублёва» Тарковского на экране ноутбука. Думаю, это было в общежитии. Фильм чёрно-белый, и на маленьком экране сцена, в которой резчики по камню с чёрными пустыми глазницами лежат в лесу, вызвала у меня не физический, но экзистенциальный ужас. Конечно, поражает жестокость палачей, но еще больше — что-то навсегда утраченное. Огромный жизненный потенциал, вырванный из бытия. Красота, которая не случится. Храм в соседнем княжестве останется лишь образом во тьме, на которую резчики обречены до конца жизни.

Я рассказала о беременности близкому человеку. Помню, как изменилось лицо: разочарование, горечь, страх и, возможно, ревность или недовольство.

Это было больно.

Я делилась сугубо личным, болезненным. Я была уязвимой, и получила в ответ осуждение: «как же, первый ребёнок теперь останется без внимания?».

Я-сейчас ничего бы не почувствовала и усмехнулась: «В каком смысле? Появление второго ребёнка не означает, что первый отправляется в небытие. Вообще-то люди рожают двух, трёх, а бывает, что и семерых детей».

Выкидыш на раннем сроке — нередкая история, у которой может быть тысяча причин. Но и спустя девять лет я телом ощущаю момент, когда внутри меня всё перевернулось и заморозилось. Для меня-тогда имело значение мнение этого человека. Почему-то.

Кто-то назовет это бредом: от мыслей выкидыши не случаются. Ощущениями поделиться невозможно. Есть только моя память о том, как я чувствую присутствие в себе. И потом — оставленную пустоту.

Как описать состояние, когда внутри тебя — чёрная дыра? Сначала там была жизнь, потом — смерть, а теперь нет даже ее. Есть только пустота.

Пустота от потери ребёнка никогда не покидает мать. Говорят, время лечит, но оно просто создает больше места для жизни, которая оттесняет боль на периферию. Время не лечит, вылечить от смерти невозможно.

Я лежу в палате с грузной пожилой женщиной. Ей должны удалить матку. Она смотрит «Дом-2» и громко причитает: «Женщина не должна носить тяжести. Вот я всю жизнь носила с рынка сумки — и смотри, где в итоге оказалась. Учись на моих ошибках». Я лежу на сохранении беременности, но на самом деле сохранять нечего. Ночью начинаются схватки: резкая тянущая невыносимая боль.

У меня двое детей и два шва на матке. Но схватки я пережила всего один раз — при выкидыше.

«А чего ты хочешь? Ты же рожаешь!» — заявила соседка по палате моей знакомой М.
М. в 22 года решилась на аборт. Ей дали таблетку и велели ждать. Чего ждать, никто не сказал. Через несколько часов появилась боль внизу живота. Боль то уходила, то возвращалась с новой силой. М. казалось, что она умирает.

М. училась в институте, и случайно забеременела от парня, с которым только недавно начала встречаться. М. понимала, что никто, включая «будущего отца», не помог бы ей этого ребёнка воспитать. Родители перестали принимать участие в её жизни, когда ей исполнилось 15. У неё была только учёба на бюджете, с которой она уже уходила в академический отпуск из-за клинически диагностированного биполярного расстройства.

В 22 года я уже родила своего первого ребёнка, но я могу понять поступок М.

После чистки я просыпаюсь на каталке по дороге в свою палату. Бледную, ещё не до конца отошедшую от наркоза, пустую, меня перекладывают на кровать. Соседка по палате жалеет меня: «Ну надо же, такие молодые родить не могут! Я за жизнь пять абортов сделала! Только так беременела — как кошка». Я молчу. О выкидыше трудно говорить даже с подругами, потому что получить адекватную реакцию невозможно. Если умирает человек, люди соболезнуют. Но с каждым годом всё меньше людей считают не рождённого ребёнка человеком.

Эмбрион. Зародыш. Биоматериал. Плод. В автобиографическом романе «Событие» Анни Эрно называет растущее внутри — «это». «Я хочу, чтобы это закончилось». 1963 год, аборты во Франции запрещены, Анни 23 года. Она учится в институте, и учёба — единственный социальный лифт, на который она может рассчитывать. Если она оставит «это» внутри себя, ей придётся вернуться в свой маленький город и работать в лавке родителей. Героиня готова нарушить закон и даже навредить себе. Поначалу она встречается с осуждением своего выбора, но когда всё позади, получает одобрение и даже чувствует уважение за то, что нашла способ остаться в научном сообществе и не потерять свой социальный статус.

Мы с другом болтаем о детях и деньгах. Он говорит об одном знакомом:
— Он ******* (в разговоре был употреблен термин, запрещенный на территории Российской Федерации). Он честно сказал жене, что дети ему не нужны, и в этом есть определенный эгоизм. Но это его выбор.
— Нет, — отвечаю я. — Он обменивает уникальный опыт любви на дорогие вещи и возможность высыпаться. В этом его выбор. Но его эгоизм не в этом.
— В чём же тогда? — мой друг хмурится и закуривает.
— Он «честно» говорит своей жене, что дети ему не нужны. И что, если она забеременеет, участвовать не будет. Так почему не сделает вазэктомию? Почему перекладывает бремя смерти на женщину?

Моя близкая подруга в первом браке тоже была *******. Ее муж мог долго философствовать на тему перенаселения планеты. А по выходным выкуривал ******* или принимал чего позабористей. Сейчас она замужем за другим человеком, и в этом браке родила уже второго ребенка.

Кто-то говорит про многодетность: «расплодили нищету». Экономике нужны одиночки, которые оставляют больше денег в ресторанах, химчистках, в индустрии развлечений и даже на фондовом рынке рискуют активнее, чем люди с детьми. Государства стремятся сократить статистику по абортам. Чего хочет женщина — никому не интересно.

Ещё в детстве перспектива однажды родить пугала меня. В кино показывали, что женщины умирают в родах. Я знала, что первенец моей матери умер при рождении. И всё же мгновение, когда я впервые увидела своего сына, — главный момент моей жизни. Любовь к ребёнку закрепощает и освобождает одновременно. Ты связана с этой жизнью навсегда, и теперь твои решения будут зависеть от потребностей ребёнка. Но и многие мелочи жизни, которые казались невероятно важными, отходят на второй план.

Любовь вообще — огромная сила и такая же слабость, и в этой дихотомии — целый пласт жизни, который ты можешь принять и от которого можешь отказаться. Но хорошо бы, чтобы выбор женщины — как ей распорядиться своим телом и своей жизнью — был сделан в заботе, любви и поддержке, чтобы это был её выбор, а не государства, не мировой экономики, не мужчины, не родителей или родственников, не общества, которое одинаково осуждает и тех, кто рожает, и тех, кто этого не делает — как будто хоть один человек способен пройти с женщиной этот путь.

С момента, когда ты впервые увидишь кровь на трусах, смерть ходит с тобой рука об руку. Каждый половой акт может привести к чьей-то смерти. Твоей или другого, ещё не существующего человека. Абортивные контрацептивы — это тоже в какой-то степени смерть, которую ты носишь с собой.

Может быть, поэтому женщины гораздо реже ищут войны? Мужчина не носит с собой смерть. Он может только призвать её в виде драки, крови, оружия, насилия, политического переворота.

В реанимации у соседки кровотечение. Два часа подряд медсёстры бегают за пакетами с донорской кровью, третья группа, резус положительный, и вытаскивают её с того света. В педиатрии этажом выше спит её младенец.

Когда речь идет о человеческих потерях, термины всегда обезболивают, как и статистика. В «Чуме» Альбер Камю пишет: «сто миллионов трупов, рассеянных по всей истории человечества, в сущности, дымка».

Если обстоятельства сложились так, что приходится идти на аборт, женщина использует термин «плод».

При потере ребёнка, на первом месяце или на шестом — не важно, она оплакивает потерю человека.

В обоих случаях каждая из нас знает: внутри была жизнь, потом смерть, а потом — ничего.