Чем серьезнее назревал скандал дома, тем длиннее был список покупок, с которым меня отправляли в супермаркет. Я поняла это не сразу. Сначала просили купить что-то по мелочи: хлеб, сахар, майонез или подсолнечное масло, которые внезапно закончились. Я бежала в магазин с радостью, зная, что сдачу папа разрешит оставить. Постепенно список продуктов разрастался, и тревожные чувства просачивались через ручки целлофановых пакетов, которые впивались в ладони.

Когда я зашла домой, мама плакала на кухне. Это было странно. Мама как будто уменьшилась на моих глазах до размеров девочки с разбитой коленкой, до размеров брошенного злыми людьми котенка. Это было страшно. Папы дома не было. Я словно осиротела, осталась лишь с младшим братом и копилкой с накопленной сдачей. Бабушка говорила, что нужно откладывать деньги на «черный день», и хотя она не объясняла, что черный день из себя представляет, я подумала, что вот этот день — чернее некуда.

Папа устроился на работу вахтами —- я не видела его неделями, которые превращались в месяца. Я наблюдала за мамой. Она не пила при нас — отправляла меня с братом на улицу. Если я не хотела (а я почти никогда не хотела, надеясь, что мое присутствие дома предотвратит это), она говорила, что мы ей мешаем наводить дома порядок. Вернувшись, я всегда могла точно сказать, что пила мама. После красного вина она словно мимикрировала под это вино — краснела и пахла забродившим виноградом. После пива — лезла обниматься, но запах забродившей мочи и рвоты, исходивший от нее, заставлял меня инстинктивно сжиматься. Она злилась, обвиняла меня в неблагодарности. После водки она спала.

Итак, папа физически исчез из домашнего пространства, напоминая о себе
редкими звонками с вопросами о маме. Я никогда не отвечала честно: я вообще умела хранить родительские секреты друг от друга, держа хрупкое существование нашей семьи на своих плечах. Мама всегда была дома, но ее присутствие как будто было бесполезным: она больше не проверяла, сделала ли я домашнюю работу (сделала), позанималась ли с братом (позанималась), как много сижу в интернете (много) и когда ложусь спать (поздно). Глядя на брата, я не могла понять, что он чувствует. Но его любовь к маме была безусловнее моей, ему хотелось засыпать рядом с ней, несмотря на дурные запахи и вспышки агрессии. Моя любовь испарялась так же быстро, как спирт.

По телевизору говорили про кризис. Я не понимала ни причин, ни следствий, ни последствий для мира. Но почему-то я знала, что из-за этого кризиса рухнул мой мир, в котором папа каждый вечер возвращается домой с работы, мама читает нам с братом на ночь про Элли и изумрудный город, а у меня появляется новая раскраска каждую субботу. Из-за кризиса мама уже не покупала красное, но хотя бы сносно пахнущее вино — только пиво в жестяных банках. Она клала его в продуктовую корзинку вместе с товарами по акции как бы между делом, не замечая моего взгляда: сначала тревожного, потом — презрительного. Из-за кризиса родители не могли закончить ремонт в новой квартире, а мы все время дышали строительной пылью. Из-за кризиса я так и не дождалась младшей сестренки, хотя она и обещала быть, сообщая о себе выброшенным в мусорку тестом на беременность. Никто ничего не объяснял, и мне некому было рассказать о своих открытиях. Из новостей я точно знала только то, что из-за кризиса у нас дома нет гречки.

Когда папа сообщал о скором приезде, я не радовалась. Его возвращение больше не сулило стабильности. Закончится ли его визит очередным скандалом? Разведутся ли родители в этот раз? С кем я хочу остаться: с мамой или с папой? Хочется с папой, но брат без мамы не сможет, а значит, я тоже должна остаться с мамой.

Казалось, вся проблема в том, что мне не позволяют остаться дома: то в магазин отправляли, то с братом погулять, то ягоды собирать у тети Маши. Я думала, что стоит мне только остаться дома, и я удержу равновесие, не позволю семье развалиться. Однажды я зашла домой в разгар ссоры, хотела попить воды. Мама кричала на отца пьяная, в прихожей на голых стенах были выцарапаны ругательства. Смотри, какая у тебя мать. Разве возможно с ней жить? Я на коленях умоляла их помириться, захлебывалась слезами, просила папу не уезжать. В тот день я сделала важное открытие: я не в силах что-либо изменить.

Мама окончательно помешалась на чистоте: день ото дня драила кухонную плиту, каждые десять минут поправляла ковер, который съезжал на один градус, когда кто-то по нему проходил, каждую минуту вздыхала от невыносимого бардака. Будь ее воля, она бы зафиксировала меня с братом в статичном положении, чтобы мы никогда больше не нарушили такой желанный порядок во вселенной. Чем меньше был бытовой хаос, тем сильнее распадались связи между нами. Мы существовали в одной системе, но сами по себе, изредка сталкиваясь в результате броуновского движения.

Я подружилась с девочкой-соседкой, Машей. Во дворе ее родителей знали как алкоголиков. Мне нравилась честность их семьи: они не пытались скрыть то, кем они являлись. Дома у них пахло плесенью и самогонкой, носки прилипали к полу, по которому иногда пробегали тараканы. Зато они каждый вечер жарили рыбу, которую поймали сами, и ели всей семьей. Я ужинала вместе с ними и завидовала Маше. А Маша, бывая в гостях у меня, завидовала мне: дом был пропитан стерильностью, особенно после того, как ремонт все-таки закончился. Выглядела наша семья так: отец, примерный муж, который работает на благо семьи; мать, образцовая жена, создающая светлое пространство и уют в доме; старшая дочь, отличница, грезящая о научной карьере; младший сын, обожающий игрушечные машинки. Разве бы кто-то поверил, если бы я рассказала о том, как умоляла папу по телефону вернуться домой, потому что мама окончательно спятила и, выпив пива и папин коньяк из фляжки, пытается покончить с собой, потому что дедушка призывает ее из ада? Теперь я знала: далеко не все семьи то, чем они кажутся. И еще кое-что: я совершенно одинока. Но знала я гораздо меньше по сравнению с тем, чего я не знала. Я не знала, будет ли жива моя мама, когда я вернусь домой. Я не знала, вернется ли на самом деле папа из очередной поездки. Я не знала, как воспитывать брата одной. Я не знала, что сделает с нами еще какой-нибудь общемировой кризис. Я не знала, закончится ли когда-нибудь этот кошмар. Я не знала, почему это происходит со мной.

Сейчас нужно закончить этот текст. Я хорошо помню ощущение абсолютной неустойчивости маленького человека, которому не на кого опереться, потому что у взрослых тоже нет опоры. В этом году мама сказала, что события в новостях редко кажутся ей реальными, потому что на обычных людей они никак не влияют. Но я помню, во что превратил нашу семью и мое взросление тот кризис. Я помню, что муж тети покончил с собой, потому что не мог выплатить кредит в долларах. Я помню девочку в лагере, которая попала туда бесплатно, потому что ее отец погиб на войне. Я помню, как Машина мама умерла от цирроза, и сама Маша вскоре куда-то исчезла.

Иногда мне хочется свести энтропию к нулю, как многие годы это пыталась сделать моя мама бесконечной уборкой. Но так я потеряю возможность случайно пересечься с лучшим другом на улице, получить от папы открытку в WhatsApp^* из бесконечной рассылки, смотреть смешные видео с мужем в обнимку и суетливо накрывать на стол перед приходом гостей. Поэтому я не сопротивляюсь беспорядку вселенной.

Я уже не спрашиваю, почему это происходит со мной. Я больше не верю, что мое присутствие сможет остановить неизбежное, потому что я — не единственная переменная в вероятностных уравнениях. Многие пытаются найти причины своих бед, анализируя прошлые жизни и кармических партнеров. А я просто вспоминаю впивающиеся в ладони ручки пакетов, и радуюсь, что в пандемию доставка продуктов стала чем-то обыденным. Мир неизбежно влияет на нас, а мы влияем на мир. В непрерывном движении в никуда я выбираю осознавать хрупкость — собственную и людей вокруг. Я знаю: у благоприятных исходов тоже есть вероятность.