23°C — 25°C

Облако. Кожура. Пара отрывков, замеченных на экране без блеска. Пишу это в парке во время дождя, и капли меняют мой текст: короткие фразы делают длиннее, а длинные разделяют. Что-то подсказывают, притворяясь моими пальцами. В планшете автозамена, поэтому некоторые слова в этом эссе появились случайно, но не случайно остались. Они задержались, потому что я всё ещё могу выбирать, обитая в своем семантическом ареале, в ответственной жестокости фильтра.

Природы нет — звук в условных наушниках, сложный, как гул. Есть симбиозы травы и азотистой пыли; есть геологические объекты многократной переработки — техника, нагревающаяся в руках как маленькая Земля; есть невесомые компьютеры простейших; ветвления; то, что случайно выжило. Помнишь пластиковые ночники в форме грибов? Их мицелий — всё электричество, и сейчас экран вибрирует не водой — спором заряженного значения.

Природы нет, а погода есть? Когда атмосфера меняет цвет, гроза смывает часть опыта, оставляя его незащищенным и яростным, солнце выжигает какой-то металл внутри, о котором не догадаться, пока не сгоришь. Я думаю, что погода — не только работа воздуха, но и то, что оставлено в его отдыхе — звук кузнечиков, среда, раскрывающая себя снова и снова, ускользая из вида в вид. И то, что её превышает: затопленные дома, открытая рана неба, близкий-далекий звук, который я так хочу остановить, что он преследует меня даже здесь, в парке.

Иногда погода — это слезы климата, дидактика-лед, калька. Иногда — самое большое вокруг, растущее изнутри, не отбрасывающее тени.

17°C — 20°C

Есть секунды, когда можно почувствовать изменения погоды иначе: не глядя ни в экран, ни в окно, не слушая, идёт ли дождь. Просто в какой-то момент тело начинает понимать, как что-то меняется: может быть, давление или едва заметные параметры вроде влажности. Тело всегда знает больше, чем может перевести. Исследовательница литературы и философиня Кэтрин Хейлс называет это когнитивным неосознаваемым (А., спасибо за разговоры об этом, они становятся больше). Не все данные, которые мы получаем, можно осознать, но они создают невидимую дымку, в которой мы путешествуем по своим и чужим реакциям, артикулируя(сь) мир(ом). Туман, в котором всё удивительно ясно, и гало, т.е. привет, открывается с подветренной стороны.

Думаю, текст в чем-то работает схоже. Когда мне говорят, что эти слова не понятны, я соглашаюсь. Мне до сих пор непонятны многие тексты, но это не мешает мне их воспринимать. Мельчайшие интраакции (Барад) оставили в них отпечаток, касаясь меня, даже когда я не могу этого отследить. Они гладят обратную сторону зрения: тихий танец текстов по ту сторону глаз; электричество, для которого не нужно условие входа.

(А здесь начинаются молнии.) Подстерегать трепет, заметить его в материальных сетках — в треке, в парке. Волокно вместо ткани, уставшей драпировать, обертывать, распускать — такой текст. Множество языков, которые спрятали, но не от жадности, а от нелепой любви, в поле электростатической ветки, выросшей вместо селекции, в насмешку.

28°C — 30°C

Это забавно, одинаковый паттерн каждый день в этом месяце: сначала яркое солнце, приглушаемое к вечеру низкими облаками. Примерно так мог бы сказать писатель-натуралист из моего детства, выбравший в тридцатые годы прошлого века единственное не занятое место для письма — место без крыши над головой — поле, лес. Место, где невозможно поставить к стенке. Сейчас я стою у мобильной стены каркасного опыта-рифа, смотрю на фото разбитой земли, и не понимаю, что я могу сказать про другие поля.

Сейчас там, где я выросла, цветет нивяник, а это значит, пространство почти не имеет цвета, только рябь, динамику, соль, замирающую на повороте, каждый раз до щелчка камеры. Легко представить, как всё это окажется хромакеем, экраном, с которого на нас смотрят нашими же глазами без слёз.

Взглядом тоже можно коснуться <…> Существует множество способов быть и не быть в касании (Тума). Когда я была на Алтае, каждую ночь слышала, как на крышу деревянного домика опадают слои воды. То узкие лопасти, ножи и кинжалы, то целые лавины атмосферы, поделенной на промежутки. Дождь шел долго, по нескольку часов. Помню тихие молнии. Горы, которые как будто бы стали ближе из-за дождя (ближе не на вид, но телесно — движением воды сверху вниз). Помню отсутствие рабочих мест, помню подростков, просящих деньги на перевалах. (Быть в касании с этим фактом.) Кто-то считает, что там безопасно и можно спрятаться, если что, смыть любые условия, как гроза.

3°C — 11°C

С какой фазы оттенка смотришь на облака? (Здесь думаю о твоем письме, К.) Есть время перед дождем, когда всё кажется очень контрастным. Интересно, сколько разных воздушных слоев проходит каждая капля, прежде чем упасть на землю, чтобы снять эту контрастность, растворить напряжение в атмосфере. В это время года видно отчетливо, что создает местоположение. С каждым десятком метров заметное уходит в синь, обучая ответственности за движение, разменивая яркость. Эти градиенты свойственны и семантике. Пар поднимался, землей пахло, шел дождик (Гуро) — три засечки на градиенте трех сенсорных фаз, исходящих из общего па. Легкие (объективные) слайды позиционности: Тени волос на страницах / поднимаются и опадают от ветра (Альчук).

0°C — -9°C

В последние пару лет у меня осталось мало оснований, кроме погоды. Я ходила к любой доступной воде, чтобы научиться у нее волноваться — иначе. Зимой волнение обретает особую хрупкую монументальность. Барханы неровно застывшей воды, распластанные нервы прибрежных растений. В порядке обучения хаосу.

В рандомном порядке: для форм замерзшей воды можно выделить несколько десятков слов, можно — пару или вообще никак не назвать. Самое однородное открывается бесконечно делимым. Если же говорить о погоде вокруг, то катабатический ветер, снимающий с ледника часть его холода, стягивая его дальше в море, напоминает мне о движимом постоянстве. Как перенос мельчайших минеральных частиц из Сахары в леса Амазонки поддерживает жизнь леса. Как местные ветра (баргузин, шелоник, сирокко, сарма — ласковые и жестокие имена), каждый со своим климатическим поведением, формируют сезоны, становятся частью мифа. Дождевые тени задают вектор видам.

-1°C — +1°C

Иными словами, этология сил сдвигает антропоцентрические системы ценностей (Брайдотти) — сладкая строчка, залитая в цифровую смолу на постепенное разложение. Будет пасмурно, это небесное тело будет теплеть, и, стихая, история Земли не станет прозой, но выльется. Может быть, факт, оживающий при малейшей влаге — фиджет для нестабильной выборки объектов внимания, мой перегретый мозг, центелла. Честнее всего признаться, что я не знаю ничего из этого достоверно и нащупываю свои ареалы на сенсорном мелководье, потому что больше не хочу смотреть с высоты.

Будет ли эта фантазия высотой, может ли грёза быть камерой? Может ли нежность быть картинкой из Пинтереста, растиражированной в письме, как штрихкод? Чтобы нравиться? Чтобы двигаться по контрастам, как виды, живущие в темноте? Отдыхая в просвеченных промежутках. Может ли вода останавливаться, можно ли перестать задавать вопросы? Можем ли мы договаривать(ся)? (?)

8°C — 21°C

Люблю историю о «Биосфере-2». Около тридцати лет назад учёные попытались создать автономную экосистему в пустыне Аризона, поместив под купол разные виды организмов. Казалось, что комплекс может быть полностью независимым от окружающего пространства, но однажды что-то пошло не так.
Сложно сказать, что мне нравится больше всего в этом сюжете. Может быть, провал настолько самонадеянной затеи. Или польза отдельных результатов эксперимента. Возможно, звенящий, как тишина в диктофоне, фильм Бена Риверса, снятый по мотивам произошедшего.

Но, пожалуй, особенно мне симпатична эта деталь: деревья под искусственным куполом начали быстро ломаться — им не хватало ветра. Он нужен деревьям, чтобы растягивать ткани и сохранять гибкость. Стоило оказаться под колпаком, чтобы узнать, как средовое волнение может поддерживать?

Есть совсем другой проект — «Быть для дерева ветром» художницы и поэтессы Натальи Федоровой — о процессе перевода данных, получаемых от деревьев, в текст. Но какие данные мы считаем значимыми? Насколько на их выбор влияет наша собственная физиология и морфология? И наверное самое волнующее: может ли текст действительно стать ветром для дерева и нужно ли ему становиться именно ветром? Тем, что не претерпевает, но влияет на другой организм, снова и снова. (Однако бывают и ласковые ветра, и даже ветра-опоры.)

Опыт последних лет подсказывает, что самые опасные решения — принятые не из своей позиции, из внеопытной страсти тотального доступа. Мне бы хотелось, чтобы тексты — по крайней мере мои — могли быть деревом для ветра, мокрой соломой (Лиспектор), или какой-то другой фиброй, знающей метаболизм значения. Тем, что способно меняться и чувствовать, что вокруг, не забывая в неряшливой меткости о своих мембранах и расширениях, позволяющих рассыпаться дальше, как центелла или нивяник, как всё. Ненадежных и метких ошибках, кодящих жизнь.