I.

Тяжелое дымное небо опускалось на приморский город. Обволакивало невысокие тихие горы, деревянные кирпичные бесцветные дома, железную дорогу. Из-за того, что город весь был такой белый, в небе и днём и ночью стоял месяц. Этот месяц только крутился то влево, то вправо, то переворачивался с одного бока на другой, как будто жарился на сковороде в надежде стать луной, но так и не становился: луны над городом не было, сколько Лукка себя помнил. Побледневшим был и его одноэтажный дом, прислонившийся боком к чьему-то чужому, от холода или от усталости, и отец раз в год прикручивал плесневелые ставни. Проезжавшие вдоль города грузовые составы из бордовых и травянисто-зеленых становились под этим небом тоже какими-то обескровленными. Часто по пути к берегу Лукка останавливался перед железнодорожными путями, ожидая, пока проползет мимо города бронированный слепой поезд, похожий на отцовские гаражи.

В день, когда Лукка нашел на берегу русалку, вода была такая же густая как небо, как заготовка для киселя, как аквариум, где от голода сгнили рыбки. Русалка была мертвая и не особенно похожая ни на русалку, ни на человека. Лукка посмотрел на свои загорелые руки в тёмных волосах. У русалки на руках волос не было. Он подумал о маме и продавщице колбасы в магазине «Изумруд», могли они когда-то быть русалками? Может быть, и отец когда-то выловил себе из океана жену?

Пальцы на руках и ногах у русалки были утоплены в размякший песок, локти и квадратные косточки плеч измученно лежали на прибрежных валунах. Лукка долго смотрел на эти серые пальцы, посмертно лишенные углов и суставов, словно внутри каждого было лишь по длинному тюленьему хрящу. Сначала он боялся трогать русалку: как дохлого голубя потрогал ее ногой, подальше от тифа и дизентерии, от клещей и от ленточного червя, папилломы, лейкоза, менингита. Потом взял ее за руку (в середине ладонь уже провалилась под резиновой кожей), заплёл ей пальцы в косичку, вложил в кисть ракушку. Грудь у нее была почти как у настоящей (мертвой) женщины, но не стеснялась своей молодости, неправильности (мёртвости). Живот как обратная сторона тарелки, только без печати «Востокинский тарелкокомбинат», подумал Лукка. Надавил — мягкий, не тарелка. В таком животе мог бы созреть ребенок.

Коленки русалки выглядели подвижными. Лукка шевелил ее коленные чашечки, и они ходили под кожей, наверное, ничем уже не прикрепленные к ногам. Как ловить кота под одеялом, доставать соленый огурец из трехлитровой банки, накрывать бабочку сачком — так и русалочьи коленки.

Хотелось потрогать глаза, видневшиеся между век белыми ягодами, как будто посаженные посмертно, как семена на зиму, кто знает, может взойдут весной, когда исчезнут сугробы. Пробьются из-под соленой снеговой корки русалочьи глаза, зацветут на упругих пурпурных ветках, чтобы их собрали на Пасху, поставили в хрустальные вазы. Но глаза, конечно, Лукка трогать не стал: они были похожи на нежные вязкие улиточьи брюшки. Подумал, не дай бог, вытекут.

II.

Вечером Лукка пошел к бабушке. Она жила в шатре из волчьей кожи возле промзон на окраине города. Дорога к бабушкиному дому шла через поле, где паслись дикие лошади. Бабушка уже не могла на них ездить. В темноте лошадиные глаза бликовали от света фар. Смотришь, никаких лошадей, только двадцать пар голубых монеток сверкнут в степном сумраке.

Бабушка сидела на коврах и подушках, и нужно было пробраться через гряду занавесок и палантинов, чтобы откопать ее. Бабушкино лицо тоже скрывалось в косах переплетенных лентами, монистами, бисером. Бабушкины черные глаза прятались в изгибах лица, в коррозиях между гнутым носом, морщинистыми щеками и строгим лбом. Бабушка пела песни про море, лисичек, молодых воинов, через которых прорастала трава, горы, колючую проволоку и бионические руки; про радиоактивных тигров, пьющих из холодных азиатских рек, про их несчастных многолапых детенышей, зовущих детскими голосами; про липы и осинки, сросшиеся в одно, перевязанные медными жгутами, едущие в бронированных гробах-вагонах через прибрежную пустошь; про молодых воинов, через которых прорастала трава.

У бабушки везде валялись ритуальные монетки, и пока она пела, Лукка подбирал их и клал себе в карманы. Он ничего не рассказывал бабушке про русалку, потому что бабушка говорить уже не умела, только петь.

Когда Лукка шел домой через поле монеточных глаз, трава доставала ему до плеч, а за спиной, в десяти метрах от бабушкиного дома, начиналась всевластная промзона. Промзону отгородили забором из белого шоколада, окаймленным колючей (радиоактивной) спиралью. Монетки в карманах Лукки магнитились туда, влекли его в ядерный монастырь. Но Лукка шел домой. А сквозь него прорастала трава.

III.

Русалка не давала Лукке покоя. В ее теле, покрытом слюной прибоя, отражалось одинокое, обездоленное небо, роса, моллюски, пытавшиеся подружиться с трупом, беспокойное лицо Лукки. Сначала он хотел прикопать русалку песком: небольшие камушки, оставляли на теле вмятинки, как ногти на поднимающемся тесте. Русалка пахла рыбой; гниением не пахла. И когда Лукка зарыл в песок русалочьи ноги по щиколотки, ему вдруг стало жаль прятать ее странное чудное аморфное тело. Он поймал себя на мысли, что вот-вот заплачет, судорожно откапывал ее посиневшие икры, оббитые суставы ступней, тщательно счищал песок с ее длинных прямых пальцев ног.

Тогда Лукка точно решил, что прежде, чем расстаться с русалкой навсегда, он должен оставить себе от нее что-то на память. Он бы отрезал прядь волос, но то ли волны смыли ей все волосы, то ли у русалок, как и у остальных рыб, вообще не растут волосы, но, короче говоря, волос у русалки не было совсем. Лукка смотрел на русалку, и она казалась гибким дельфином, белой белой белой белой белугой, настоящей обтекаемой природной формой, белоснежным изваянием северных волн, безупречным океанским мифом, похожим на продавщицу колбасы в магазине «Изумруд» или даже его маму.

Тогда он опять подумал: может быть и отец когда-то так выловил себе из океана мертвую жену? Тоже клал ей на живот руки и вымаливал у нее жизнь? Лепил ее дыхание из раскинутых по песку рук, расслабленных бесцветных плеч, спокойной сломанной шеи, растворенных в мертвом солёном теле костей? Может, вкладывал в немой сросшийся рот женский голос, который будет звать домой его детей? Может, вырастил из этих ушных раковин на гладкой голове, обыкновенные человеческие уши?

Замерев над покинутой русалочьей оболочкой, Лукка старался не дышать. Всё человечье в нём сжалось, осталась какая-то рыбья тоска, глупое океанское горе. Тогда он точно понял, что должен похоронить ее. Он знал это еще вчера, когда воровал у бабушки из палатки монеты. Но прежде, он всё же решил забрать себе что-то русалочье. Он осторожно разорвал кожу у нее на боку, под грудью (она разошлась легко, как сухая земля, когда роешь ямку рукой) и достал из груди ребро (оно тоже отошло легко от хрупкой конструкции русалочьего скелета). Потом положил ребро в карман, а рану залепил мокрым песком.

Затем Лукка поднял русалку (она показалась ему высокой и продолговатой, в полтора раза больше отца) и доволок до воды. В воде тащить стало легче. Шел по неглубокому, вдоль берега, прижимая ее к себе. Она то и дело соскальзывала, длинные тяжелые ноги перевешивали. Лукка всем телом чувствовал ее холод, ее мертвость. Иногда ладонями задевал ее почти женскую грудь, тарелочный живот, тюленьи хрящи вместо пальцев, рваную рану на боку, из которой высыпался песок. Он очень боялся повредить ее тело и крепко его держал. Лукке казалось, что он знает эту русалку, эту неприкаянную медузу много много много много лет. Было очень ее жаль, и на щеках выступал пот, но нужно было донести ее до острых утесов. Он закрепил тело между двух больших подводных камней. Голова держалась на поверхности воды, на глаза он положил бабушкины ритуальные монетки. Лукка подумал, что после того, как оставил бы ее там, сильные злые волны разорвали бы ее об утесы и унесли в океан ее кусочки.

IV.

После Лукка пошел в лицей. Огромное трехэтажное кирпичное здание, выкрашенное в вымытый светло-голубой, пустовало. Лукка обошел каждый угол и каждый коридор, но никого не нашел. То и дело мерещились голоса людей, которых он когда-то знал, но, подходя ближе, он понимал, что это стены шепчут друг другу песни о море, лисичках, о молодых воинах, через которых прорастает трава, о звенящих бурых проводах, о птичках, затянутых до смерти этими проводами, о большом белом в серых яблоках ките, которого видно на двадцать метров в глубину, о детенышах мутанта-кита с семью сотнями плавников, которые переворачивают рыбацкие лодки и стонут под толщей воды так, что дети просыпаются от тоски в приморских городах и неделями не могут заснуть, о пулях, взрывающихся внутри, о молодых воинах, через которых прорастает трава.

Лукка тонул в бледных коридорах, где ему чудилось, как девочка кружится на одной ноге, он бежал за ней и плакал от счастья, а потом падал на скользком полу и девочка исчезала. Мерещилась бабушка, достающая из рытвин на своем лице атомные сухие глаза, ее огромные лошади и отец, по двадцать раз на дню прибивающий ставни к белому белому белому дому.

Тревога не покидала Лукку, когда он вышел из ворот лицея. Он не знал, куда исчезли все люди, и от соленого железнодорожного воздуха он захлебнулся. Посмотрев на небо, он хотел было поискать в облаках фигуры, но вспомнил, что всю жизнь над его городом висело громадное облако в форме мутанта-кита и фальшивый месяц, не способный превратиться в луну.

Дома Лукка закопал русалочье ребро в горшке, где когда-то росла герань. Высоты горшка не хватало, и из-под земли торчало белое тонкое ребро, гнутое в форме ядерного месяца, зависшего в небе.

V.

Лукка обещал себе, что больше не вернется на то место, где нашел русалку. На следующий день он нашел там же растянувшееся на песке тело, разве что лежало оно теперь не вверх лицом, а вниз, несколько обколотое подводными камнями и звериными рывками волн. Заглянув в лицо, Лукка увидел все те же печально закатившиеся мутные белки. Делиться ни с кем русалкой не хотелось, да и все равно никто не поверит. От нее все так же пахло водорослями, ракушками и свежей сельдью, и совсем не пахло трупом. Лукка понял, что должен ее уничтожить.

Он попытался поджечь ее, но она, как лягушка, источала какую-то влагу, и спички на ее теле мокли. Тогда Лукка принес несколько веток, но ветки тоже почти не горели. Тогда Лукка пошел в бабушкин шатер и принес несколько палантинов, накрыл ими тело и поджег. Палантины сгорели, но на труп огонь не перекинулся. Тогда Лукка принес из дома отцовскую ножовку и распилил русалку на восемь частей, каждую выкинул в океан. Их выносило на берег и они вновь складывались в русалочью форму. Тогда Лукка последний раз бросил в воду то, что осталось от русалки, и, не оглядываясь, пошел к железной дороге.

Лукка лежал на поле, и сверху на него глядели монеточные лошадиные глаза. Он подумал, что наверное, именно так чувствовала себя русалка, когда Лукка приходил посмотреть на ее распятое тело. Недалеко за стеной из белого шоколада, гремели репетиции игрушечных взрывов и визжали многолапые тигрята. Земля дрожала, должно быть, из-за гудящих по рельсам слепых товарных поездов. Лукка вздрогнул: ему вдруг померещилось, что у каждой лошади не по два, а по четыре глаза. И ещё — сквозь него прорастала трава.
Лукка обещал себе, что больше не вернется на то место, где нашел русалку. На следующий день он нашел там шестнадцать белых тонких костей, похожих на дефектные полумесяцы. Наверное, подумал Лукка, ее съели волки.